Владимир Михайлов - Дверь с той стороны [Сборник]

— Ага, — сказала Лидия. — Вот теперь вижу. Здравствуйте, капитан Мак. Это вы там так шумели? Здравствуйте, доктор… Доктор, скорее! Что с ним?

— Лидочка! — восторженно сказал, доктор и всплеснул руками.

— Перестаньте кокетничать с девочками! — хрипло оборвал его Бунт. — Мы все их не видели черт знает сколько времени.

Капитан подошел к экрану, заслонив собой доктора и Силина.

— Мы шумели? — спросил он. — Никогда еще мы не вели себя так тихо, как в последнее время. Сейчас мы отключимся на пятнадцать минут. Объяснения потом.

Он выключил экран. Энергетик Мор показался в двери; он был в скафандре, снял только шлем и остановился, зевая и протирая глаза.

— Чем вы тут заняты? — спросил он. — Я выспался. Чего это мы оказались вдруг во втором трюме? И почему нельзя было разбудить меня по-человечески? До сих пор стук в висках. Что это было такое?

— Какая великолепная картина! — сказал доктор, разгибаясь. — Пульса нет, рефлексов нет, дыхания нет. Все признаки смерти, а? Нам повезло, что здесь такой грунт. Это был киберлекарь, коллега Мор. Импульсы через сеть контроля экипажа. Вот только откуда он взялся?

— Кродер запрограммировал его еще при мне, — сказал капитан. — А схему заимствовал у вас.

— Нет, это возмутительно! — сказал доктор. — Неужели нельзя устроить так, чтобы не рылись в моих бумагах? У меня там есть записи чисто личного характера!

— А у вас нет там записей, в которых говорилось бы, что это звездная карусель будет гипнотизировать людей и в конце концов приведет к летаргии? — язвительно поинтересовался Грин. — Я не медик и то понимаю. Как же вы…

— Теперь-то объяснять легко, — сказал доктор. — Лучше помогите перенести Силина в каюту. Пусть хоть он поспит по-человечески. А я понаблюдаю за ним: все же это интереснейший случай!

Торопливо вошел Кродер.

— Лог лежит в лифте! — сказал он; от волнения его акцент стал особенно заметен. — Мертв…

— Видели, — буркнул капитан и раскрыл бортовой журнал.

— Этого я не могу понять, — сказал Мор. — Он никогда не выглядел слабым. И вот тебе!

— Ну, — хрипло проговорил Бунт, — если жизнь заставляет тебя выйти на поединок с самим собой, то кто бы ни нанес удар, гибнешь ты.

— Это романтика, — сказал Мор. — Красиво, но неверно.

— Я был снаружи, — вмешался Кродер. — Дятел закинут на скалы, значит, он сработал. Они вдвоем с Силиным выполнили задачу. Если это слабость, то что же есть сила? Героизм?

— Вы намолчались, — теперь вас не остановишь, — заметил капитан. — Кродер, тут валяются ваши схемы, а ведь они понадобятся: я не собираюсь зимовать в этих краях. — Он снова заглянул в журнал. — Героизм, да. Но герой — тот, кто додержался до последнего: итоги принято подводить в конце.

— Не согласен, — буркнул Бунт, массируя горло. — Я, кажется, простудился во сне. Ангина? Где доктор?

— А я — да, — сказал Мор. — По терминологии самого Константина, он не доиграл до конца. Кстати, удар у него был поставлен классно.

— Специалист! — прохрипел Бунт. — Что ты там сочиняешь, капитан?

— Погиб при выполнении задачи, — сказал капитан. — Так сообщим. У него есть родные?

Бунт покачал головой.

— Да нет, он всегда был один. Если не вникать в детали.

— Да? Оно и видно, — сказал капитан.

Карусель в подземелье

Свеча горела на столе, свеча горела. Или скорее лампа; но что-то горело, был мягкий, милый свет и теплые, уютные тени лежали в углах, сгущались под потолком, корешки книг мерцали за полированными стеклами, тишина неуловимо звенела за окном, живая тишина, полная дыхания спящих людей, сотен и тысяч, и мысли вязались, легко, без нажима, без усилия укладывались в коробочки, склеенные из слов, в коробочки фраз; мысль со всех сторон обливалась словами, как начинка — шоколадной оболочкой. Планета Земля вращалась, кружилась балериной в прозрачной газовой накидке — и из всего этого сама собой, исподволь, возникала картина: кто-то, невыразимо прекрасный, шел навстречу, раскинув руки для объятия, солнце вставало у него за спиной, и роса вспыхивала искрами на тяжелых, налитых яблоках, а счастье радугой выгибалось в небе, тугое, чуть звенящее от напряжения; так или почти так должна была выглядеть предстоящая раньше или позже, но несомненно предстоящая встреча с иным Разумом, иным Добром, иным Счастьем — если только Разум, Добро и Счастье вообще могут быть иными: вода везде остается водой, и железо — везде железом, могут разниться примеси, но основа остается неизменной. Это будет прекрасно, но пока встреча эта не совершилась, даже думать, мечтать о ней и воображать ее было хорошо. Ах, как все было славно, как ладно: лампа на гибком чешуйчатом хоботке, белая до голубизны бумага, чистая — на столе слева, а исписанная — справа. Вот как было, и сейчас могло быть. Так за каким же чертом понадобилось…

— Нет, так мы никуда не придем, — сказал Савельев. Прерывая мысли спутника, голос его, напитанный раздражением, мгновенно затух; стены, пол, потолок всосали его как воду — пересохшая губка, треснувшая земля, песчаный бархан. До Уварова звук дошел, как сквозь вату, и он протянул руку и коснулся Савельева, чтобы поверить, что соратник рядом, но тот понял движение иначе:

— Да нет, я не волнуюсь. Просто подумалось: идем ли мы? Или попали в какую-то фата-моргану?

Отчего ж не подумать и так; что угодно могло прийти в голову в путанице туннелей, коридоров, лазов, где каждую секунду казалось, что ты — в самом центре паутины и во все стороны от тебя разбегаются ходы, вверх и вниз уходят колодцы, а по диагоналям, полого — уклоны; но проходила еще минута — и получалось, что вот он, настоящий центр, вокруг которого и завязан весь узел. Однако новый луч фонаря прямо вперед — уже маячил там. Проще было решить, что центр все время передвигается вместе с идущими; тут всякое могло почудиться.

— Долго идем? — среагировал Уваров на этот савельевский всплеск.

— Час сорок семь.

— Прошли километров пять, пять с половиной, — прикинул Уваров. — А углубились, как думаешь, насколько?

— Судя по уклону, метров на пятьсот.

— Через тринадцать минут остановимся, будем думать.

Так решил Уваров, потому что из двоих он был старшим и больше знающим.

Снова потекло беспокойное молчание. Говорить было трудно; рации отказали бесповоротно — стоило включить, и в телефонах раздавался скрежет, визг, курлыканье, вой разогнавшегося мотора, пронзительный голос сверчка, плач детей или крик весенних кошек, чье-то бесконечное «ау-у-ау» и — через каждые две секунды — удовлетворенное басистое утробное «ух!». Магнитное поле расшалилось несмышленым ребенком, голос идущего рядом человека не доходил, увязал, рассыпался, частички его разлетались, и можно было лишь свирепеть, пытаясь найти и не находя свободной щелочки в стандартном наборе частот. Рации нет, рации были ни к чему.